TimesHistory

Принятие Христовой веры должно было изменить положение вещей в древней Руси, изменить характер ее жизненной деятельности, характер ее представителей и героев. И умственный, и нравственный образ русского человека начинает мало-помалу изменяться. Святая вера смягчает языческие нравы и обычаи.

Но, естественно, что вместе с благовестием евангельского учения приносится к нам нашими учителями греками и их литературная образованность, их умственная и нравственная культура в многочисленных произведениях их литературы, приносится и известный, собственно византийский склад понятий о многих предметах жизни. И именно тот склад понятий, какой в ту эпоху господствовала в умах византийского духовенства, находившегося в отношении своей проповеди в исключительном положении вследствие особенного воспитания и развития византийского общества.

Действие такого отношения этой учительной литературы к нашему обществу не замедлило обнаружиться. Сильнее, чем на мужчину, литературные учительные идеи стали действовать на женщину, т.е. вообще на домашний быт народа, и тою собственно стороной, которая изображала этот мир миром погибели и прославляла удаление от него.

Отрицание житейского мира выразило свои идеалы главным образом в аскетизме. В том обществе на самом деле иного пути для спасения не было. В том обществе потребен был аскетизм беспощадный и всесторонний.

В Византии особенное внимание нравственных умов обращало на себя поведение женщины; ее публичная роль, которую она легко присваивала в обществе, преданном сластолюбию и роскоши; ее, можно сказать, господство над этим обществом, чего, конечно, никак не могли выносить аскетические и особенно восточные умы. В самом деле, византийская женщина прославляла себя даже на императорском престоле такими делами и деяниями, которые требовали самого беспощадного, сурового осуждения. Поэтому в литературе она становится предметом самых жестоких и сильных обличений, рисовавших ее пластически во всех чертах ее греховной жизни. Вырастает образ злой, греховной жены, тип всякого нравственного безобразия, или вернее тип аскетического омерзения вообще к женскому существу как к существу великого, неисчерпаемого соблазна для аскетической мысли.

Основная идея, в которой главным образом таилось начало всяких обвинений, обличений, даже поношений женской личности в образе злой жены, а вместе с тем таился религиозный страх перед женским существом, а стало быть, и неугасимая вражда против него, основная идея всего этого заключалась в убеждении, что «от жены начало греху и тою все умираем». Словом сказать, и по библейскому, и по аскетическому воззрению женская личность сама по себе уже являла образ соблазнительного греха.

Принесенные к нам литературные, аскетические и вообще восточные, азиатские представления, совсем чуждые, ни мало не свойственные нашей северной природе, и физической, и нравственной, в духе своем клонились к тому, чтобы поставить женскую личность в самое невидное место общественной организации, чтобы вовсе отдалить от общества как великую помеху для нравственных дел и деяний мужчины, как воплощенную человеческую слабость и шаткость нрава.

Летописцы ни о каких других женских подвигах не рассказывают, как о пострижении, о построении монастырей и церквей, потому что в их глазах эти-то подвиги одни только и заслуживали и памяти, и подражания.

С особенной приверженностью устремлялось к иноческому идеалу честное вдовство, так что из вдов – княгинь и особенно бездетных, почти каждая оканчивала свою жизнь инокинею, а часто и схимницей. Это становилось как бы законом для устройства вдовьей жизни.

Еще по уставу Ярослава Великого, взятому с византийского номоканона, женская личность, наравне с церковными людьми, по особому смыслу своей житейской доли, выделенными от мира-общества, отдается в покровительство церковного суда, который является исключительным, привилегированным ее защитником, охранителем и оберегателем ее чести и личного достоинства. С того времени, как начал действовать такой номоканон, женская личность по самому смыслу закона уже отстранялась от мира-общества, являлась членом не светского, общественного, а домашнего только мира, который вдобавок усиленно и неутомимо строился оп монастырскому идеалу.