TimesHistory

В последние свои годы в России, трудные для жизни и выживания, для деятельности и искусства, творческая активность Г. Иванова не пошла на убыль. В эти годы, когда столь трудно, а порой и было невозможно издать новую книгу, Г. Иванов участвует в поэтических вечерах, читает стихи вместе с Н. Гумилевым и А. Блоком, переводит с французского и английского для издательства «Всемирная литература», вступает в Петроградский союз поэтов, принимает участие в новом «Цехе поэтов» и в самиздатовском журнале «Новый Гиперборей», работает в литературных студиях. Когда же с наступлением НЭПа с книгопечатанием становится чуть легче, участники «Цеха» начинают выпускать альманахи.

Одновременно Г. Иванов готовит к печати сборник стихотворений «Сады» – творческий итог всех лет, прошедших со времени «Вереска». «Сады» – романтическая книга; в ней присутствует поэтический Восток, воспринятый через русский XIX век и показанный средствами акмеистической поэтики. Но еще точнее, в «Садах» Г. Иванов свободно переходит от романтических мотивов к классическим и обратно. И пафос воспевания старой общечеловеческой культуры находит новую жизнь в стихах, написанных в годы надругания над классическим наследием. Контраст обыденного и вдохновенного, низшей и высшей реальности создает энергетическое поле этой книги:

Обыкновенный день, обыкновенный сад,

Но почему кругом колокола звенят

И соловьи поют и на снегу цветы,

О почему, ответь, или не знаешь ты?[47]

«Сады» были лучшей, но не последней книгой, написанной в России. В 1922 г. вышел его сборник «Лампада», представляющий в основном итоги двенадцатилетнего творчества, свого рода «Избранное» из предшествовавших «Лампаде» пяти книг и стихотворений, в свое время не включенных в них.

Однако, по мнению А. Г. Соколова, Г. Иванов «программно не хотел видеть того огромного социального и духовного сдвига в жизни Родины, который волновал Блока, Брюсова, Белого, а среди акмеистов – прежде всего Ахматову».[48]

Об удаленности стихов Г. Иванова «от всего насущного» в русской общественности начала века сказал в 1919 г. в одной из своих рецензий А. Блок: «… страшные стихи ни о чем, не обделенные ничем – ни талантом, ни умом, ни вкусом, и вместе с тем – как будто нет этих стихов, они обделены всем, и ничего с этим сделать нельзя». Блок считал, что в стихах Г. Иванова нет души.

В последний свой петербургский год Г. Иванов проявил себя в еще одной литературной ипостаси. Его известность как поэта благодаря «Садам» возросла чрезвычайно. До революции он был в некоторой степени известен и как прозаик – автор печатавшихся в иллюстрированных журналах рассказов. В годы военного коммунизма и НЭПа он работал и как переводчик французской и английской поэзии. Читателям «Аполлона» и «Русской воли» он был известен как литературный критик. Теперь же, разбирая архив Н. Гумилева, он увидел, что именно ему надлежит выступить в качестве редактора-составителя и исследователя творческого наследия погибшего друга.

Перед отъездом из России он подготовил к печати Гумилевские «Письма о русской поэзии» – своего рода малую энциклопедию поэзии серебряного века, а также «Посмертные стихи» Н. Гумилева. Знакомством с Н. Гумилевым началась фактически литературная биография Г. Иванова, и публикацией Гумилевского наследия закончился для него петербургский период его творчества и жизни. Неудивительно поэтому, что Н. Гумилев и его окружение играют столь существенную роль в мемуарах Г. Иванова – как в «Петербургских зимах», так и в «Китайских тенях».

Отъезд был бегством из страны «победившего пролетариата». Но уезжал Г. Иванов вполне легально, «посланный, - как вспоминала И. Одоевцева, - в Берлин и Париж для составления репертуаров государственных театров».[49]

Поселившись в Берлине, где эмигрантская культурная жизнь тогда била ключом, Г. Иванов еще не представлял себе со всей отчетливостью, что командировка окажется более чем затяжной – продлится тридцать шесть лет, до последних мгновений его странствия земного. Советская Россия так и не дождется «командировочного».